Жил-был мужик. Самый обычный. Однажды он женился, вскоре у них родился сын. Мужик смотрел, как малыш смеётся, строит города из кубиков, тянет к нему руки — и однажды почувствовал, что это не его, не про него совсем. Собрался и ушёл. Сыну не объяснил, жене не объяснил. Просто исчез из их историй.
Начал новую жизнь. Женился снова, появилась дочка. Всё было хорошо ровно столько, сколько он чувствовал себя нужным в этом новом доме. Когда стали мелькать привычные кубики, настойчивые вопросы («Где ты был?»), недовольство, что он устал и хочет тишины, — он ушёл снова.
Третья семья, новая жена. Снова дочка. Он всем твердил, что заслуживает счастья, что в его возрасте только и осталось, что пожить для себя, но жизнь текла, пока не повторилось всё то же самое: холод, недомолвки, усталость и побег.
В тот вечер, когда он заскочил в очередную ночную электричку, уверенный, что он прав и знает как жить, а вот бывшие дети и жены, бесят его, иногда выплывая из небытия, поезд пересёк странную станцию. Луна была какая-то тёмно-синяя, двери с ржавчиной. Воздух на несколько минут уплотнился и поплыл маревом.
Первая бывшая была ведьма, умела видеть и чувствовать сдвиги реальностей. Он считал что она “городская сумасшедшая” и презирал ее. Вторую славил тупой дурой, страшной и неудачницей. Третью ненавидел особенно люто, она умудрилась отжать у него все то, что первые две дурехи ему оставили.
Мужику вдруг разом привиделись все трое. Первая у какого-то странного алтаря, древние корни деревьев, розовая луна в зените, темное небо, снимала костяные обереги, отпускала на ветер перышки, плакала, вздыхала и словно молодела на глазах. Морщинки от горя и горестей расправлялись, плечи разворачивались, она начала словно светится живости и жизненной силой.
— Что ты творишь?! Сука, стой!!! — хотел крикнуть мужик, но горло свело судорогой, во рту стало сухо, он закашлялся и не мог продохнуть минуты три от страха переходящего в леденящий ужас. Каждой клеточкой он знал, что бывшая номер один снимала с него все защиты и обереги, что питались ее любовью .
Самое страшное было в том, что в видении он доподлинно ощутил, что с ее стороны нет ни обиды, ни упрека, ни молекулы зла и это значило, что он теперь остается один на один со всеми бедами, что успел наворотить.
Вторая бывшая была дурой и тупой, но у нее мать была ведьмой. Слабенькой, тупенькой и от того еще более опасной. Та, в обиде за дочь такого наворотила, наделав приворотов, заворотов, отворотов, заклятий и проклятий, что мужику лет сто предстояло разбираться.
Третья привиделась ему довольной — предовольной, как в тот день, когда пристава отдали ей крутую тачку (первая, лохушка, подарила) и хату (та же самая расстаралась, ага) и шикарные коньки, спортивные (вторая, дурында, все годы пыталась первую переплюнуть). Не вышло.
И вдруг весь морок схлынул.
Вот только мужик обнаружил, что между ним и миром больше нет Щитов чужой любви.
Любовь, она, как известно, и ненавистью прекрасно питается. Первая ведьма своими амулетами навертела сложного, что если кто его проклинал или типа того, он только креп и здоровел, все ему на пользу шло. Он забронзовел, заматерел, хозяином жизни заделался.
И тут вот Золотая Рыбка забрала свои магические побрякушки и уплыла восвояси.
Мужик чуть не двинулся от боли, когда одним мигом на него обрушилось разное
Он увидел сына — маленького, грустного, застывшего у окна. Мальчик смотрел в мрак и звал его по имени. Слышал, как жена плачет в ночи, как приходит к врачу одна и стирает рубашки, когда у сына поднялась температура, когда некий мужской голос объясняет, «папы у нас нет».
Он попытался зажмуриться, отвернуться — но внутри пульсировала другая дочка, оставленная им в прошлом, она, оказывается, не знала, что можно просить помощи у взрослых, потому что не верила — никто не придёт. Маленькая рука на холодном металле, беззвучный мяч на пустой площадке, детский рисунок «мой папа» с пустым лицом.
Потом — третья. Та, ещё младше. Яркая, красивая, как ее молодая мать -стерва. Её память полная тёмных мест, где даже мама не хотела вспоминать его имя. Все обиды и слёзы, и злость, и отчаянье, и страх «что со мной не так» — всё это входило в мужика, минуя кожу, минуя сердце, сразу в самое нутро.
С каждой минутой боль лишь наращивала высоту. Метал и пластик электрички корежились в страшной аварии. Дым, гарь, боль, вонь, крики людей. Визг металла по металлу. Он хотел сдохнуть, но его руки придавило оторванной скамьей, позвоночник выгнулся в нехорошую дугу, компрессия или декомпрессия — мелькнуло у мужика фоном в голове, но его снова засосало в ад.
Никто не приходил. Никто не помогал. Он выл, рычал и плакал. Проклинал. Умолял. Хотел отключится и не мог. Бессилие, ярость и отчаяние ломали его тело. Душа корчилась в муках.
— Вроде всех достали, ужас-то какой — рядом спасатели проходили “давай еще раз, на всякий случай, может кого-то пропустили” — и, словно заколдованные, не видели его искореженное тело, открытые глаза и рвущий душу крик.
Снова моргнуло отключенное электричество, синее небо сменило оттенок, ржавая дверь скрипнула и рухнула на измятые внутренности вагона.
— О…фигеть! — выдохнул молодой спасатель. — Смотри!!!
Прямо перед ним лежал явно живой мужик. Лицо искорежено мукой, глаза открыты. Он был в сознании.
Сердце мужика рвануло надеждой, птицей на сломанных крыльях метнулось в небо, и …
И его снова накрыло болью:
Он кричал, корчился, он становился каждым из своих детей, каждой из своих брошенных жен — проходил их страх, ненужность, унижение, пустые вечера, тревоги, бессонные ночи. Проходил бессчётно, тысячу раз — одну и ту же жизнь, в теле ребёнка, в теле женщины, в теле себя, уходящего и не отдающего ключи, не отвечающего на письма.
Дающего надежду, и забывающего про обещания, дни рождения, помощь.
Оказалось, что умереть он не может. Медицина катастроф в России развита великолепно. Спасатели — герои. Врачи — святые люди, способные на подвиги во имя жизни. Его откачали. Его достали. Его собрали по кусочкам. Его сшили на суровую российскую нитку, буквально сбили скобами и “гвоздями”.
Но мужик знал, что жив он по одной причине: пока хотя бы один ребёнок остаётся с болью о нём, эта боль возвращается к нему, как бумеранг. Каждый миг, когда его дети вспоминают — или стараются не вспоминать, особенно когда уверенно твердят, что их отец не имеет для них значения, и что он был какой есть, слабый вот такой, бывает — он проживает всё это снова: непроглядную обиду, чувство ненужности, страх не быть любимым. И умирающий внутри ребёнок не даёт ему уйти от расплаты.
Он ищет выход. В судорожных видениях ему говорят: «Чтобы боль ушла, её надо принять обратно — всю, не убежать, не успокоить себя оправданиями». И он впервые заходит в их дома. Мысленно. Видит сына — во взрослом мужчине, который боится заводить детей. Видит первую дочь — во взрослой женщине, которая убегает из отношений прежде, чем её бросят. Вторую дочь — в подростке, ненавидящей слово «папа». С татушками, пирсингом и ненавистью к мужикам- предателям и слабакам.
Когда он наконец понимает: нужно увидеть каждого, попросить их говорить, кричать, бить, плевать в него — всё, что застряло у них внутри. Ему надо выдержать эти слёзы, этот гнев и чужую ненависть — не защищаясь, не бежав, как прежде. Он должен сказать: «Я — твой отец, и я был трусом. Я подвёл тебя. Ты имела право на любовь и защиту. Я причинил тебе боль. Извини, прости меня… если можешь».
И тогда боль отпускает только чуть-чуть. Не сразу, не полностью, не с первого раза.
И он ухает в достоевщину, мысленно ползает на коленях на площади и просит прощения.
На утро возвращается адская боль, а растерянный молодой доктор на плохом русском говорит “организма лекарства привыкла” , пожилой врач рядом, токсично кривит гримасы — одинокий мужик, переломанный, кому он нужен? Ему страшно самому, он навидался. Если мужик в больнице и рядом нет ни одной бабы, что тащила бы его на себе, делала массажи, возила на капельницы, совала деньги санитаркам, сестричкам и завотделения, это значит совсем нехороший человек лежит на койке. И ему было страшно, что доведись что — он будет как этот вот мешок боли завывать в одиночестве.
Когда нам страшно мы часто злимся. А что еще делать, если “организма и правда привыкла”, и нет у них больше ничего, что можно вколоть и прокапать, а разное дорогое и платное — это по цене любви идет.
Когда мужик «наконец-то понимает про простить и отпустить», он очень быстро понимает, что это все так просто не работает. Халявы больше не будет. Наша халява — это всегда чья-то любовь.
В самый первый раз за много жизней мужик плачет чужими, но уже и своими слезами. Как только сильные магически бывшие по-настоящему его простили и отпустили из своей жизни навсегда и насовсем, круг замкнулся: ни смерти, ни покоя, ни прощения.
— Папа! — рвет душу детский крик.
— Бать… Я верил в тебя как никто!
— Папа, я так тебя любила, ты мне так нужен…
Остался мужик и его бесконечная боль. Беспомощность, надежда и понимание: никто никогда не придет и не поможет.
Потому что — “что ревешь, мелкая дрянь?!! Твоя козел-папа ушел навсегда” — удар, обжигающая боль в детском затылке и яркие блондинистые кудри третьей бывший, слезы, водостойкая тушь каплями по щекам, перекошенный в злом крике боли рот в ярко-алой помаде, рука с длинными ногтями, дающая подзатыльник маленькой кудрявой головушке со светлым локонами.
И, бесконечно преданный взгляд любящих глаз, что смотрит и смотрит, сквозь горькие слезы, смотрит, и смотрит на дверь, годами, каждую минуту, каждую трудность и каждую радость: я люблю тебя, папа, как же ты мне нужен! Когда же ты придешь?
Алеся Анина, 16 апреля 2025
